Неточные совпадения
Деревенское утро давно прошло, и
петербургское было на исходе. До Ильи Ильича долетал со
двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих голосов; пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак. Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты.
Зверева (ему тоже было лет девятнадцать) я застал на
дворе дома его тетки, у которой он временно проживал. Он только что пообедал и ходил по
двору на ходулях; тотчас же сообщил мне, что Крафт приехал еще вчера и остановился на прежней квартире, тут же на
Петербургской, и что он сам желает как можно скорее меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
Хозяйка была
петербургская старого завета grande dame, [Светская женщина,] бывшая фрейлина Николаевского
двора, говорившая естественно по-французски и неестественно по-русски.
Прошло два года. На
дворе стояла сырая, ненастная осень; серые
петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов
Петербургской стороны.
После него в состав «большого
двора» входили служащие главной
петербургской конторы, как стоявшие ближе других к особе заводовладельца, этому источнику заводского света: управляющий конторой, заведующий счетной частью и т. д.
Настолько, насколько это было возможно в скромной обстановке постоялого
двора, он коснулся призвания варягов, потом беспрепятственно облетел периоды: удельный, татарский, московский,
петербургский, и приступил к современности.
Но он не скоро отыскал его: с прежней своей квартиры он переехал на другую, до которой добраться было нелегко: она находилась на заднем
дворе безобразного каменного дома, построенного на
петербургский манер между Арбатом и Поварской.
Так помаленьку устраиваясь и поучаясь, сижу я однажды пред вечером у себя дома и вижу, что ко мне на
двор въехала пара лошадей в небольшом тарантасике, и из него выходит очень небольшой человечек, совсем похожий с виду на художника: матовый, бледный брюнетик, с длинными, черными, прямыми волосами, с бородкой и с подвязанными черною косынкой ушами. Походка легкая и осторожная: совсем
петербургская золотуха и мозоли, а глаза серые, большие, очень добрые и располагающие.
Супруга его была женщина больная и озлобленная, постоянно озабоченная хозяйственными дрязгами, помещением детей в казенные заведения и поддержкой
петербургских связей; она никак не могла свыкнуться с своим положением и удалением от
двора.
Наконец на
дворе запахло гнилою гадостью; гнилая
петербургская весна приближалась. Здоровье Даши со всяким днем становилось хуже. Она, видимо, таяла. Она давно уже, что говорится, дышала на ладан. Доктор, который ее пользовал, отказался брать деньги за визиты.
На
дворе у моих дачных хозяев стояли три домика — все небольшие, деревянные, выкрашенные серенькою краскою и очень чисто содержанные. В домике, выходившем на улицу, жила сестра бывшего
петербургского генерал-губернатора, князя Суворова, — престарелая княгиня Горчакова, а двухэтажный домик, выходивший одною стороною на
двор, а другою — в сад, был занят двумя семействами: бельэтаж принадлежал мне, а нижний этаж, еще до моего приезда, был сдан другим жильцам, имени которых мне не называли, а сказали просто...
Он не мог заранее предвидеть, что его роман подольет масла к тому, что разгорелось по поводу
петербургских пожаров. До сих пор легенда о том, что подожгли Апраксин
двор студенты вместе с поляками, еще жива. Тогда революционное брожение уже начиналось. Михайлов за прокламации пошел на каторгу. Чернышевский пошел туда же через полтора года. Рассылались в тот сезон 1861–1862 года и подпольные листки; но все-таки о"комплотах"и революционных приготовлениях не ходило еще никаких слухов.
В гимназии мы без стеснения курили на
дворе, и надзиратели не протестовали. Сообщали, на какой кто поступает факультет. Все товарищи шли в Московский университет, только я один — в
Петербургский: в Петербурге, в Горном институте, уже два года учился мой старший брат Миша, — вместе жить дешевле. Но главная, тайная причина была другая: папа очень боялся за мой увлекающийся характер и надеялся, что Миша будет меня сдерживать.
При
дворе и в высшем
петербургском обществе смотрели на них, как на неповинных ни в чем страдальцев, принужденных покинуть родину и лишенных всего достояния, вследствие злобы и ненависти богомерзких якобинцев.
Время шло. Зимний сезон приходил к концу. Ранняя
петербургская весна, сырая, холодная, стояла на
дворе. Наступило время детских эпидемий.
Василий Кириллович рассказал за тайну, что ее сиятельство была очень скучна, узнав, что его превосходительство сделался нездоров, что она расспрашивала, все ли красавицы
петербургские ездят ко
двору и нет ли какой в городе, ей неизвестной; когда ж Василий Кириллович, как новый Парис, вручил ей золотое яблоко, она казалась очень довольною.
«Молодой
двор», повторяем, составлял центр, на который было обращено внимание не только политиков того времени и высших придворных сфер, но и вообще всего
петербургского общества.
Много шума вызвало в
петербургском обществе запрещение приезда ко
двору трем представительницам высшего
петербургского общества, которые отличались легкостью своих нравов, но еще более громким было дело Афанасия Ивановича Игнатьева, о котором и упомянула Ирена Станиславовна — так звали по батюшке госпожу Оленину.
Со слугою, отправились они в столицу, остановились на Ямской, на постоялом
дворе, наняли угол за перегородкой, отыскали писца, солдата архангелогородского, пехотного полка Мохова, который на гербовом двухкопеечном листе написал просьбу, и, отслужив молебен, отправились в корпус, на
Петербургскую сторону.
На другой день за обедней, отслуженной с необыкновенным благолепием, с участием новгородского и даже
петербургского духовенства, совершилось торжественное освящение вновь выстроенного храма, после чего всем присутствующим был предложен роскошный завтрак, а крестьянам на
дворе барского дома устроена обильная трапеза с пивом и медом.
Сама государыня была в восхищении от Мариорицы, поместила ее в ближайшей от себя комнате между своими гоф [Придворными (от нем. Hof —
двор).] — девицами, нарядила в полунациональную, полурусскую одежду, как можно богаче, и в учители русского языка выбрала для нее служащего при С.-Петербургской академии де сиянс [Академии наук (фр. Académie des sciences).]
На
дворе хотя и стояла
петербургская гнилая зима, именуемая в народе «сиротской», но проехаться с
Петербургской стороны на Сергиевскую улицу в одном платке было по меньшей мере неблагоразумно.
Весной 1754 года
двор из Москвы переехал в Петербург. За
двором последовал и гетман с семейством и со свитой. Он снова поселился в хоромах своих на Мойке, тогда еще деревянных, и снова стал принимать у себя все
петербургское общество.
На
дворе была та адская осенне-зимняя
петербургская погода, в которую, по определению русского народа, хороший хозяин не выгонит на
двор собаки.
Второй
петербургской злобой дня был переезд высочайшего
двора во вновь отстроенный Михайловский замок.
Такое было положение «молодого
двора» вообще и в частности великой княгини Екатерины Алексеевны в придворных
петербургских сферах. Даже самые ловкие и юркие придворные чувствовали себя в положении пловцов посреди реки, недоумевающих, к которому берегу им пристать. Наружное спокойствие водной поверхности у обоих берегов казалось им зловещим и могущим скрывать глубокий омут.
Там начала она строить в 1752 году, с благословения киевского митрополита Тимофея Щербацкого, в честь святого Захария и Елизаветы (тезоименитой благодетельницы семейства ее) каменный двухъярусный собор. При соборе воздвигла она и каменную колокольню, по образцу той, которая находится в Киево-Печерской лавре. Глуховский
двор был миниатюрной копией
двора петербургского.
Хотя все эти великосветские денди и леди романа напоминали приказчиков Гостиного
двора и мастериц модных магазинов, а сама «героиня-баронесса» почетную посетительницу «Альказара» и «Зоологического сада», но роман был прочтен с интересом завсегдатаями
петербургских портерных и закусочных лавок.
Таким образом, когда
двор посещал Малороссию, граф Кирилл Григорьевич, достаточно подготовленный в Кенигсберге, с пестуном своим переехал в Берлин. Здесь младший Разумовский стал учиться под руководством знаменитого Леонарда Эйлера, старого знакомого Теплова по
Петербургской академии, при которой Эйлер профессорствовал четырнадцать лет.
Приближались рождественские праздники. Обычная сутолока
петербургской жизни увеличилась. На улицах было видно больше пешеходов, разнородные экипажи, кареты, возки и сани то и дело сновали взад и вперед. Гостиный
двор, рынки и магазины были переполнены. В домах шла чистка и уборка, словом, предпраздничная жизнь била живым ключом, и не только в городе, но в предместьях.
Роман этот думаю назвать забористым названием: «Трущобы Невского проспекта, или
Петербургские фальшивомонетчики» и при объявлении об издании моей газеты «Сын Гостиного
Двора» обещать его моим годовым подписчикам в виде премии.
Перемен при
дворе и в высшей
петербургской администрации со дня разговора Павла Петровича с Кутайсовым в Москве до описанного нами прибытия в Петербург чрезвычайного посольства от великого магистра мальтийских рыцарей произошло много.
Ирена Станиславовна, пользуясь правами вдовы капитана мальтийской гвардии, успела проникнуть в высший
петербургский свет и даже быть представленной ко
двору.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого
двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем
петербургском свете.